Большая больница в Петропавловске, 1973 год. Мне пять лет. Меня отобрали у родителей и оставили здесь. Мне думалось, что отобрали, потому что сами они меня ни за что бы не оставили, и во всем мире нет ни одной причины, чтобы меня оставить здесь. Говорят, что на обследование, но кому нужно это обследование, если мне так плохо? Плохо потому что рядом нет никого, кто бы любил меня и жалел, как я привыкла дома. Доктор, который приходит утром в палату, медсестры, которые делают уколы и дают таблетки, – они меня не любят. Я смотрела в их лица: они строгие и недовольные. Наверное, они недовольны мной: что молчу, плачу негромко и никак не могу проглотить резиновую шлангу… Это очень больно и неприятно, до дрожи, потных ладошек и слез в глазах.
Я выучила этот порядок очень хорошо. Утром приходил доктор, смотрел в бумаги и говорил медсестре, что вечером и утром меня не кормить, в обед – сухарики с чаем. Завтра на процедуру. Наступления утра я ждала как утро казни. Всю ночь капала вода в раковине в туалете, и в полуоткрытую дверь палаты без препятствий проходили все звуки и нестерпимый желтый свет от лампочки.
Поднимали нас рано, когда за окном едва-едва забрезжит зимний рассвет. Желтый свет так же продолжал слепить глаза. И еще более яркая лампочка светил в процедурной. Одного ребенка уводили за дверь кабинета, откуда раздавались неприятные звуки, а другие оставались сидеть на клеенчатой холодной кушетке и ждать своей очереди глотать шлангу. Эти время ожидания тянулось бесконечно. Наступала моя очередь, и все повторялось, а это значит, что несмотря на уговоры и угрозы я опять не могла проглотить шлангу. Меня провожали в палату и обо мне забывали. Я лежала комочком, подтянув коленки к животу, и думала только об одном: хочу домой, хочу домой. Почему не приходят папа и мама? А остался ли вообще мой дом, где альбомы, краски, книжки и игрушки?
Когда я выросла, родители рассказали мне, что в больнице я лежала на обследовании желудка. По причине карантина или какой-то еще их не пускали меня проведать. Несколько раз они приезжали, проделав неблизкий путь из поселка, но только могли оставить передачку и все. Кстати говоря, никаких передачек я не получала. Да и не ела там почти, превратившись из худышки в практически скелет. Таких в документальных фильмах про концлагеря показывают.
Когда родители приехали в очередной раз и начали скандалить и требовать увидеть ребенка, меня вывели в коридор. Помню, что так вцепилась ручонками в них, что никакой силой оторвать меня было невозможно. Наверное, увидев меня, родители испытали шок. Они твердо решили забрать меня из больницы. Без всяких разрешений и выписок. Стояла зима с морозом за тридцать, а у меня не было верхней одежды. Отец упрятал меня под свое пальто. Он уносил меня от шланга, который я так и не проглотила, слепящих, невыносимых лапочек, врачей и медсестер с равнодушными лицами. Мы шли на остановку, а потом долго ехали в холодном автобусе, но мне не было холодно. Я знала, что теперь все будет хорошо.
После больницы все изменилось. Моя комната показалось какой-то другой и маленькой. Утром, когда родители ушли на работу, сестры - в школу, а бабушка занялась готовкой, я решила поиграть, как обычно. Достала и разложила игрушки, но игра как-то не получалась, и игрушки, которые должны были заговорить разными голосами, задвигаться и заблестеть, оставались тихими и тусклыми. Я просто сложила их обратно ящик и тихо села у окна. Я не знала, как мне дальше жить этот день.
Есть люди, которые не были детьми: они себя ощущали маленькими взрослыми. Плохо это или хорошо, я не знаю. Маленькие взрослые не позволяют себе безответственных поступков и шалостей, явных капризов и сцен, веселья до упаду и так далее. Они без напоминаний сделают домашние задания, и их не нужно проверять, потомучто там обычно все правильно. Так вот я как раз отношусь к этой категории. Не знаю, повлиял ли на это больничный опыт, или я просто такой человек. Знаю точно, что после больницы детская легкость бытия и беззаботность исчезли во мне навсегда. Вылечили.
